Пару слов о детстве. Деревенские рассказы - Ольга Шипилова

Пару слов о детстве

Деревенские рассказы

Ольга Шипилова

Фотограф Виктор Анатольевич Иванцов

© Ольга Шипилова, 2017

© Виктор Анатольевич Иванцов, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4485-2596-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дед

Моя история началась 8-го апреля 1983 года в живописном месте на берегу Днепра. Ребенком я была спокойным, рассудительным и по-стариковски мудрым. Растили меня мама, бабушка и дед. Дед… Именно этот человек оказал на меня самое, что ни на есть, благостное впечатление. Будучи 76-летним стариком он заботился обо мне так, что спустя много лет после его ухода, я не могу вспоминать о нем без слез. Мой дед – моя самая большая и тяжелая потеря. Словно солнце, в лучах которого согревалось мое одинокое деревенское детство, погасло.

Дед… Мои первые воспоминания о нем, это те, когда ночью он носит меня на руках по кругу в деревянной деревенской хате, построенной им же самим сразу после войны. На его ногах валенки, на улице темно и морозно, а он носит меня и качает, вечно испуганную, вечно орущую и, по словам моей бабушки, вечно кем-то сглаженную. Носит и качает, носит и качает… И дрожит надо мной, как большая хищная птица над своими птенцами, и боится за меня, и бледнеет, и плачет. И от этих напуганных не по-стариковски синих глаз мне до хрипоты горько во рту, и жалко его, и больно о нем, и я реву, ору еще сильнее. А он все сильнее дрожит… Дрожит мой человек-дуб, мой родной дед.

И его сказка… Совсем одна, рассказанная мне сотни раз, но все такая же желанная и теперь, когда мне больше никто не рассказывает сказок. Сказка на все времена, я слышу ее часто во снах: «Иванко, сынок, плыви на бережок – вези рыбки челнок». Дед-фронтовик, который знал финскую, дошел до Берлина, был дважды ранен и, будучи настоящим героем, мотал сроки по лагерям за отца и клевету. Он не любил говорить о войне, он любил говорить о революции, о неоконченном первом классе, о надеждах, которых нет, и о рыбалке с малолетства для своего пропитания. Вот тогда-то, после таких рассказов, когда мне было 3, а ему 76, я точно решила, что стану рыбачкой. И это стало мечтой, мечтой и тайной на двоих, когда мы в четыре руки, в две большие и две маленькие, латали челноками старые дедовские сети.

Мой дед… Что я знала о нем? Знала, что до войны семья его была раскулачена. Мой прадед – отец деда, не выдержав потрясения, умер от сердечного приступа, и дед отбывал срок в лагере за своего отца, где на стройках Куйбышевской ГЭС заработал туберкулез легких. В 1943 году был призван в ряды Советской Армии, служил «пушечным мясом», как часто говаривал он. Дед был ранен дважды – в грудь и ногу. В груди осколок он унес с собой в могилу, а ногу ему оперировали. Когда он рассказывал об этой операции в военном госпитале, мне все виделась тогда, да и сейчас временами тоже, одна и та же картина, как дед мой лежит на операционном столе, а его отрезанная нога в кирзовом солдатском сапоге стоит рядом, и я все боюсь, как бы его, этот сапог, не сперли врачи.

Мой дед… Сколько воспоминаний о нем, что и не знаю, за что ухватиться. Чтобы помочь моей матери, взращивал меня, как мог, воспитывал, насколько доставало старческой силы. Баловал, холил до изнеможения. Ни в чем не знала я отказа. До безумия любила и я его. Как сейчас помню все наши игры, секретики, заговоры. И в своих воспоминаниях я все чешу и чешу его седую голову расческой, вяжу кружевные банты и целую в небритую щеку, а он дремлет и улыбается, пригревшись зимним вечером у печки, пока бабка моя доит корову Зорьку. А после бабушка, настоящий генерал, цедит парное молоко и наблюдает за нами, строго прищурив один глаз. И от этого ее ястребиного глаза ничто не ускользнет: «Что старое, что малое!» – скажет, как отрежет, и опять по делам, не приседая ни на минутку.

Дед таскал за мной горшки, умывал, укладывал, раздевал и одевал. Будучи довольно безразличным к остальным детям, он с настырным усердием прятал печенье, конфеты и яблоки себе под подушку. А вечерами я сопела как мышь, жадно глотая дедовские «хованки», сидя на его кровати и болтая ногами. Совала деду в рот надкушенную конфету и целовала в колючую щеку, а он смотрел на меня с умилением, гладил по стриженой голове и улыбался.

Памятно мне и его последнее в жизни 9 мая. Надев свои ордена, ждал мой дед, когда за ним приедут и повезут на обещанное торжественное чествование ветеранов. Он все сидел на старом пне, смотрел на дорогу и ждал. И мне было жаль его, жаль его палку и пакетики в нагрудном кармане, в которые мечтал он сложить гостинцы для меня. Машина так и не пришла. Забытый и ненужный мой дед так и не узнал, что спустя два месяца после его смерти мы получили на его имя президентскую награду – медаль Жукова.

Последнее мое воспоминание о нем: я у зеркала, почти девушка, я вижу его в этом зеркале, он болен, лежит на кровати, но все так же, как тогда, когда я была еще совсем ребенком, струится мне в спину синева родных глаз, его улыбка. Оборачиваюсь, подхожу к нему близко-близко, жму сухонькую руку и прошу: «Ты только дождись меня, дед». А он все улыбается и не отпускает меня. Я, потупившись, смотрю на его такую родную руку, не могу отпустить ее тоже, боюсь, что вместе с ней потеряю что-то очень важное, без чего уже нельзя жить, боюсь, что потеряю вместе с этой рукой весь XX век.

Мой дед меня так и не дождался. Он умер через два дня после моего отъезда 24 февраля 1998 года. Он страдал перед смертью и крепко хватался за жизнь. Когда мне было 3, и казалось, что смерти не бывает, а деду 76, и казалось, что это бесконечно много, я его спросила: «Дед, а жизнь – это долго?» Он, подумав, тихо ответил: «Жизнь – это один день».

Нежно берегу я память о своем человеке-исполине, каких не родит больше земля наша, нежно кутаю дедовские ордена и медали, и часто стоя над родной могилой, про себя отмечаю, что у меня его руки.

Дашка

Девочка лет пяти юлой вертится у зеркала. Маленький деревенский взъерошенный галчонок в ярко-желтом платье с карманами. Карманы для деревенского ребенка жизненно необходимы – в них обязательно должны позвякивать речные камешки, стеклышки, ну, и конечно, в них должны находиться скомканные носовые платки на случай мокрого носа или обычного статуса взрослеющего человека. Этот взрослеющий человек пяти лет от роду – я, собираюсь в детский сад, свой первый в жизни, и ни какой-нибудь, а самый настоящий городской сад. Мама, улыбаясь, протягивает мне огромный букет цветов, я прижимаю его к своему платью, и мы выходим из дома навстречу неизвестности. Я волнуюсь? Не знаю. Крепко сжимаю мамину руку и боюсь стать казенной, как все в детском саду. Детский сад и детский дом для меня синонимы, и я по сто раз переспрашиваю маму, точно ли она заберет меня вечером. Мама говорит, что заберет, но я все равно беспокоюсь.

Поднимаемся по свежевыкрашенным ступеням казенного здания на второй этаж, я нервно щиплю игольчатые листочки цветов и сорю на пол. В дверях – воспитательница. Она улыбается маме и мне, и я вижу, что она добрая. Зовут ее Любовь Ильинична, и я в знак симпатии и дружелюбия тычу ей прямо в напудренный нос цветы, а про себя думаю: «Не предложить ли ей как символ моего глубочайшего уважения еще и свой чистый носовой платок?» Мама уходит на работу, я с горечью смотрю ей вслед. Любовь Ильинична берет меня за руку и осторожно, чтобы я не сорвалась на истошно-истеричный плач, вводит в группу. Там дети. Много детей. «Такие же казенные, как и я теперь», – печально думаю я и, насупившись, сжимаю видавшие виды кулачки, чтобы, если что, врезать как следует. Дети бросают свои игрушки и с любопытством обступают меня кольцом. Мне страшно, я никогда в жизни не видела столько маленьких людей. Дети внимательно, даже скорее придирчиво, рассматривают меня и мое желтое платье с карманами. Каждый считает своим долгом потрогать его пальцем. Я в ужасе! Зачем они это делают? И вдруг все на разные голоса, от сиплого до удручающе писклявого, предлагают мне дружбу. Дружить с ними я не хочу, да и не умею. Всю мою короткую жизнь у меня был лишь один друг – мой дед. Но он взрослый и сильный, за ним всегда можно укрыться, он много знает, много видел. А они? На что мне они, эти галдящие на все голоса гномы? Не знаю почему (наверное, для того, чтобы от меня отстали), я начинаю рассказывать детям, как живется ребенку на селе, как нужно доить корову, сушить сено, удобрять землю навозом. Дети не знают, что такое навоз, но от моего рассказа приходят в неописуемый восторг и еще больше хотят дружить со мной. Каждый во все горло орет: «Я! Я! Я!» Толкается, спорит с другими орущими и доказывает, почему больше остальных имеет прав на меня. Я смотрю на них, похолодев от страха. Но вдруг дети затихают и оглядываются. Я вижу девочку с двумя красными бантами в толстых волосах, она на голову выше всех остальных, в коротком, не по размеру для нее, платье. Эта девочка стремительно подходит ко мне, берет за руку и кричит рядом стоящему мальчику прямо в ухо: «Я буду с ней дружить!» Дети, осознав, что пререкаться с авторитетом бесполезно, тихо расходятся по своим углам. Так моя судьба в детском саду была предопределена.